Реквием по Летнему Саду

Кому больно, кому прикольно...

Погиб... К чему теперь рыданья? А также дискуссии, споры, вопли про закон об охране памятников и жалкий лепет оправданья. Судьбы свершился приговор. Того, что при словах «Летний сад» мгновенно возникало в воображении любого, кто видел его хоть раз, больше не существует. Оно навсегда переместилось в пространство памяти.

Сделанного не воротишь. Остается анализировать случившееся и делать выводы.

Реконструкцию Русский музей, которому принадлежит Летний сад, начал в 2009-м. Ее объявленный смысл: Петр I закладывал регулярный парк, таковым тот оставался в XVIII веке, потом разросся и за два последующих столетия постепенно превратился в пейзажный — а мы вернем его в исходное состояние. Необъявленный смысл очевиден: получить как можно больший бюджет и его освоить. Год назад идеолог реконструкции археолог Виктор Коренцвит в интервью проговорился: «Я спрашивал своих оппонентов, что, по их мнению, надо делать с Летним садом. И получал ответы: ничего не надо делать, лишь поддерживать сад, осуществляя надлежащий уход... Предлагают сохранить его в том виде, в каком он до нас дошел, со всеми искажениями авторского замысла».

Вот, собственно, нехитрая суть проблемы: под всего лишь поддержание и уход не получишь 2,3 млрд руб. Зато под постройку новых павильонов, фонтанов, прудов, забав и затей осьмнадцатого столетия, как показал опыт, — получишь. (А там хоть трава на газонах не расти. Помнится, Русский музей уверял, что к 300-летию Петербурга необходимо вырыть каналы вокруг другого его филиала, Инженерного замка, — «как при Павле». Вода там тут же зацвела, каналы осушили, и теперь только каменистые ямы напоминают о столь эффективных тратах.)

Что сделано на эти баснословные деньги? Бесспорно, много хорошего. Выкорчевали старые и больные стволы (правда, еще и 32 здоровых дерева, «по архитектурно-планировочному решению», так ведь, известное дело, сад рубят — щепки летят). Подлечили и подкормили оставшиеся. Убрали сухие ветки. Правда, и живые тоже убрали, потому что они-де бросали такую густую тень, что на земле ничего не росло. А теперь там растут свежепосаженные деревья и кусты, одних только немецких шпалерных лип высадили больше 13 тыс. И они шелестят сияющей весенней зеленью, особенно отрадной в городе, где по полгода лежит снег. Из всех новаций эта самая приемлемая: растящий дерево увеличивает в мире количество добра и будет благословен, а кто его уничтожит — тому руку той же пилой отпилить.

Эти дендрологические свершения ласкают глаз в северной части сада, которая прежде воспринималась как преддверие рая — части южной, со знаменитыми мраморными скульптурами. Скульптур больше нет. Их спрятали в музейное хранилище. На их месте 240 копий из мраморной крошки и полиэфирной смолы. Сотрудники Русского музея с гордостью говорят: материал аж с искрой, как у природного мрамора, прочный, антивандальный и еще сто лет не потемнеет. Ну да. Искусственные зубы тоже всегда выглядят гораздо, гораздо лучше. Но мы, едва их обладатель откроет рот, мгновенно замечаем про себя, что они вставные, — и вряд ли с удовольствием. Мне скажут: скульптуры триста лет простояли, вы что же хотите, чтобы они окончательно разрушились в ужасном петербургском климате? Нет, не хочу. Что делать, не знаю, нет у меня ответа на этот вопрос. Вот если б можно было устроить, чтобы все мы, для кого этот траченный временем посеревший мрамор — часть жизни, в один прекрасный день навсегда отправились на Марс, а назавтра и ставили бы свою, не сомневаюсь, превосходную полиэфирную смолу. Но такой проект в отличие от крупномасштабных проектов ГРМ, увы, неосуществим, и на душе саднит.

Впрочем, в фонтанах мрамор настоящий. Каррарский. Струи бойко бьют вверх из труб, на которых задорно краснеют стандартные красные вентили, какие привинчены у нас дома на стояках. Все вместе похоже на то, как если б некий состоятельный человек решил на своем любимом Рублево-Успенском шоссе завести имение и назвать его «Летний сад». Имение обильно утыкано новоделом с аутентичными названиями: Малая оранжерея, Голубятня, боскетами «Менажерийный пруд», «Птичий двор» и т.п. Аутентичности подпускает и музыка из динамиков, торчащих в кустах, откуда также торчат в изобилии камеры слежения. Летний сад в его нынешнем виде — прямой наследник Константиновского дворца, резиденции Путина, где нет вообще ни одной исторической вещи, в том числе в «мемориальном» кабинете К.Р. Раньше умели делать фальшивый мрамор, который выглядел настоящим. Сейчас освоили искусство делать так, что настоящий камень выглядит пластиком, а бронза — латунью.

Понимаю: археолог не может не копать, архитектор не проектировать, подрядчик не приписывать нули в смете, а чиновник не получать с оных нулей аппетитные откаты — такова их работа. Но вся эта кипучая деятельность задрапирована в рассуждения про первоначальный облик, авторский замысел, и все такое. Предполагается, что по умолчанию известно: лучший век Петербурга — XVIII. Но тогда петербургская, то есть русско-европейская культура только формировалась. А золотой ее век известно чью носит фамилию. И когда сейчас поминают Венецианскую хартию, согласно которой нельзя предпочесть ни один период жизни реставрируемого объекта, а должно представить все, и мы не знаем, какой Летний сад признать «правильным», — это лукавство. Мы знаем. Правильный Летний сад — тот, который видел маленький Женя Онегин, когда его там выгуливал Monsieur lAbbe. То есть тот, который видел Пушкин. А он никаких Соболиных клеток с Крестовыми гульбищами не видел, потому что их снесло наводнением еще в 1777 году, а в 1786-м остатки фонтанов и построек окончательно сровняли с землей. И жизнеобразующая экосистема воспоминаний о Летнем саде идет от Пушкина, через Набокова, потом Ахматову («тот единственный сад, где лучшая в мире стоит из оград»; сейчас эти хрестоматийные стихи только ленивый не поминает) к нам. Набоков, кстати, с его абсолютным художественным чувством пишет в комментарии к «Онегину»: «Выходящий на Неву городской парк с аллеями тенистых деревьев (завезенных дубов и вязов), облюбованный воронами, и с безносыми статуями (итальянскими) греческих божеств; меня тоже, спустя сто лет, водил туда гулять гувернер». Безвкусица и пошлость нашего времени как раз и состоит в уверенности: новехонькое и целое лучше старого и щербатого, потому нос надо приделать.

В объявлении временем расцвета сада именно XVIII века, кроме бюджетоосвоительных резонов, есть, мне кажется, еще две причины: стилистическая и психоаналитическая. Петр и Екатерины Великие были субъектами политики и истории. Явлениями культуры они стали, когда Пушкин написал «Полтаву» и «Медного всадника», когда капитанская дочка Маша Миронова встретила на лугу даму, имевшую «прелесть неизъяснимую». Но сейчас для тех, кто дает миллиарды, политика важнее культуры, а в истории императоры важнее поэтов. И, разумеется, регулярность, порядок и ранжир лучше прихотливой воздушной пейзажности.

А кроме того, XVIII век с его пристрастием к ярким блестящим завитушкам, аттракционам, обманкам, с жестоким и тупым юмором близок инфантильному сознанию современного человека. Вполне допускаю, что нынешние дети, которые сейчас увидят Летний сад впервые, через полвека будут вспоминать эту подделку с тем же чувством, что мы — подлинник.

* * *

1971


________________________________________

* * *